(„КАБЛЕШКОВ”)
Иван Минчов Вазов (1850-1921 г.)
Болгарские поэты
Перевод: „Гослитиздат”, Москва
Иван Вазов
КАБЛЕШКОВ
„Няколко месеца как е ралото паднало от ръцете им. Предаността към огнището, връзките на челядта, прелестите на тихия селски живот, сладките думи на любовниците: любовта към отечеството замести всичко. Те живеят само за него. Българио, хвърли своето презрение на хулителите, които разгласяват, че ти можеш да отхранваш само роби. Сърцето на тия роби бие със силата на петвековните ти теглила!...“
„Отечество“, К. Величков
О, Каблешков бедни!
Тоз народ поробен
дa мисли за слава не беше способeн;
игото тежеше на неговий врат,
без да предизвика гордия му яд.
Той беше спокоен. С позор на челото
безропотно, хладно живейше в теглото.
Яремът му беше и родствен, и мил,
понеже се беше със него родил;
от люлката с него в живота бе тръгнал
и на труда беше като вол обръгнал.
Народът бе мирен и почти засмян,
сред робството тежко ходеше пиян,
защото теглото – и то е пиянство
и прави по-мило злото окаянство,
и разумът мъти на простий народ,
и държи го в дрямка, и прави го скот.
Той ядеше, пийше, жнеше по Петровден,
срещаше Великден, чакаше Гергьовден,
по Коледа весел колеше прасето...
А мъките бяха страшни под небето!
Тираните бесни върлуваха веч.
Полята пищяха от техния меч,
всеки ден от кърви невинни залети,
всеки ден злодейства – хабери проклети:
тук обран търговец, друг – ранили зле,
там орача кървав в нивата нашле –
някой баща беден на седем дечица –
днес пламнала плевня, утре воденица!
Обири и дъждья, грабеж, произвол!
Сюрмахът без стряха, орачът без вол
остаяха. Турчин беснееше, гладен,
властта беше глуха и съдът продаден.
И нищо по-друго. Робът беше як,
игото влачил е, ще го влачи пак.
И никоя съвест не трепваше гнявно
против туй живене и мране безславно.
И слово свободно и надеждна реч
до никой слух робски не стигаше веч.
Левски бе угаснал преди три години.
И народът спеше. Небесата сини
блещяха със трепет над робския край
и питаха бога: „Докога ще трай
таз земя в теглото и рабските звънци
позорно ще дрънкат и нашето слънце
да свети над нея, а да гледа мрак?
Докога ще дремят, о, господи благ?“
Така те мълвяха в пространството чудно.
А народът спеше, спеше непробудно.
Каблешков избухна една вечер тук
и разклати всичко като тръбен звук.
Делото се почна и думата падна
на земя из тайно за свобода гладна.
Дух един потаен навред профърча
и всякоя възраст, пол, класа, душа,
размърда, разбуди като гора спяща,
що тихият вятър внезапно разклаща.
Някой твар незнаен смъкна се тогаз,
сърцата стеснени сетиха завчас,
че стават големи и тупат по-силно
от някакво чувство велико, умилно;
и рабското иго стана изведнъж
несносно и страшно. – Всякой стана мъж!
Идеята бърже поникна, порасна
и като от изток зората прекрасна
облада душите с новия си жар...
Всякой беше бодър: як, слаб, млад и стар,
богатий и бедний под покрива сламен –
всичките горяха от същия пламен
и бързаха нещо да направят там.
От толкоз търпенье усетиха срам.
Всичко кипеше. Великото слово
на сърцата даде биене по-ново,
прежната апатйя и хладност, и сън
сега бяха треска, живот и огън.
Усилия, мисли, желания скрити,
към една се точка упътиха всите,
и преображенье внезапно стана,
и бащата смаен сина не узна.
Младежът забрави шума, веселбите
и фана да дири места по-закрити
за срещи потайни... И простий чизмар
въз стола четеше вестника със жар,
със глава подпряна, с изпуснато шило,
и друг път сърце му не бе така било.
И скромний учител във своя урок
фана да загатва за „тиранин жесток“.
и речта „свобода“ да повтаря често.
И всяко сърце и време, и место
духът на борбата изпълваше веч.
За друго тогава не ставаше реч.
Враждите престанаха и любов безкрайна
свърза в едно всички кат велика тайна;
всякой бе приятел, всякой беше брат.
Забравиха всичко, щото бе отзад:
зависти, раздори и минало мрачно;
като чрез слияне свещено и брачно,
всички се сдушиха и със веселба
решиха се вече за смърт, за борба.
Едно дело общо, едничка цел свята
вдъхваше душите, сгряваше сърцата.
Въодушевленье нечуто завчас
смая всеки разум, упи всяка свяст!
Народът живейше със чувство само.
Свободата беше пленила ума му.
Той се бе усетил изведнъж голям
и готов за бунта, и храбър, и сам;
и колосът турски с грамадна си сила
бе за него нищо – империя гнила –
способна да рухне при първия крак...
И тъмна надежда, и сладостен мрак
затуляха всичко – бъдещето бурно
се криеше още в небе лазурно,
явен беше само един идеал
от мечти и светлост образуван цял.
И всичко се друго губеше в мъглата...
Лудостта владейше, умът и главата
от другаде потик приимаха веч.
Борбата бе близко, близкото далеч...
Очите с очите се срещаха скришно
и да се разбират словото бе лишно.
Тайната бе обща, мракът и нощта
свидетели бяха на много неща;
и кат някой демон подземен и мощен
чукът на ковача не спираше нощем:
желязото меко из светлия жар
излизаше утром на лъскав ханджар;
младите крояха опинци хайдушки,
продаваха всичко, купуваха пушки,
търговците бледи в застоя голям
оловото само продаваха там!
И в избите скришом със шъпот и с глуми
младите хлапаци леяха куршуми.
Булките печаха пексемед тогаз.
Селяните хитри стягаха без глас
черешовий дънер с обръчи железни
и гледаха важно, мислейки се трезни...
И върху гергьофа балканският лев
излазяше златен и зенал за рев.
И с тез сили малки, и с тез средства смешни,
и с тез глави руси, и с тез пръсти нежни,
и с тоз възторг луди, и с тоз дребен стан
искаха да бутнат страшний великан!
И в няколко дена тайно и полека
народът порасте на няколко века!
1881-1884 г.
Иван Вазов
КАБЛЕШКОВ (перевод с болгарского языка на русский язык: „Гослитиздат”, Москва, 1957 г.)
О, Каблешков бедный! Народ наш в оковах
не мог даже думать о битвах суровых;
в нем гнев пробудить не могло и само
сгибавшее выю лихое ярмо.
Народ был спокоен. С печатью позорной
он влек свою лямку, отважно-покорный.
С неволей сроднился, ярмом не томим,
затем, что на свет появился он с ним;
с ярмом созревал он, в ярме он родился,
под грузным ярмом по-воловьи трудился.
Улыбчив народ был, хоть часто без сил,
подавленный рабством, как пьяный ходил!
В житье под ярмом он втянулся, как в пьянство.
Со злом примирившись, терпел он тиранство,
что, разум туманя в народе простом,
сравняло людей с бессловесным скотом.
Привыкшие жатву кончать до Петрова,
потом мы Георгия справим святого,
чтоб после, в сочельник, колоть поросят...
Но страшные муки народу грозят!
Тираны шалели, убийства суля,
от свиста булата стонала земля,
ее каждодневно в горах и долинах
пятнали враги алой кровью невинных;
обобран торговец, изранен другой,
вон пахарь с разбитой лежит головой,
отец семерых. Нынче крыша сарая
и мельница завтра пылает, сгорая.
Поборы и подать, разбой, произвол!
Без крова бедняк, а у пахаря вол
уведен. Нет средств от турецкой напасти,
продажность в судах, и оглохшие власти!
И не было выхода. Тяжек был путь.
Тянули рабы, пока в силах тянуть.
И совесть ничью уже не возмущала
та жизнь, что в неволе немой прозябала.
Ни слово свободы, ни ярости клич
до слуха рабов неспособны достичь!
Три года, как Левский угас среди бури.
Народ задремал. Под наметом лазури
раскинулись в рабстве родные края,
у Бога пытая: „Свой гнев затая,
как долго в ярме быть? Бренча колокольцем,
подобно скотине пастись нам под солнцем,
что сумрак не в силах развеять ночной?
Доколе дремать нам, господь всеблагой?“
звенело в просторе извечном и чудном...
Народ спал по прежнему сном беспробудным.
И как-то Каблешков пришел сюда вдруг,
явился – и все взбудоражил вокруг.
И дело, и слово упало, как семя,
на землю, что жаждала воли все время,
везде прогремел тайный зов боевой,
страну пробудил этот голос живой.
Проснулись, воспрянув, как лес пробужденный,
все души живые, мужчины и жены,
все – вплоть до былинок в просторах полей, –
людские сердца застучали сильней
от чувства – умам недоступного косным,
и рабское иго вдруг стало несносным;
героем себя ощущает любой
и пламя идеи влечет за собой.
Наполнены души порывом и жаром,
решимость приходит и к юным и к старым,
в домах и в лачугах – и ночью и днем –
сердца полыхают свободы огнем,
и каждый хоть что-нибудь жаждет свершить,
стыдясь, что так долго мог в путах прожить!
Вокруг все кипело. Великое слово
звучало, в сердцах отдаваясь сурово,
и люди горели, дремоту кляня,
их души пылали пожарче огня.
Усилия, мысли и чувства хотели
к одной устремиться заветнейшей цели,
все преобразилось за несколько дней,
родимых отец не узнал сыновей.
И юность, забыв о веселых забавах,
сбиралася тайно в тенистых дубравах
на сходки... И даже сапожник простой,
про шило забыв, подбородок рукой
своей подперев, впился взором в газету,
и сердце его было страстью согрето.
И скромный учитель, ведя свой урок,
порою ронял, что „тиран наш жесток“,
а также не раз поминал он „свободу“.
И время, и сердце, и синь небосвода
к борьбе призывали, к борьбе роковой,
и не было речи о доле другой.
Вражда прекратилась. Любовью бескрайной
мы связаны были и общею тайной;
и каждый был друг тебе, каждый был брат.
Забыли о горечи прежних утрат,
о зависти злобной, о давних раздорах,
и каждый был каждому близок и дорог, –
сдружились друзья и, посмевшие сметь,
готовились в бой не на жизнь, а на смерть.
И общая цель и единое дело
очистило душу и сердце согрело.
И яростно были одушевлены
все люди в пределах родимой страны!
Народом владела лишь вольности сила,
и разум всех жажда свободы пленила,
и каждый себя ощутил вдруг бойцом,
готовым на бунт и мятеж храбрецом!
Орава турецкая сразу затмилась:
прозрев, мы постигли империи гнилость, –
готовой обрушиться сразу – лишь тронь!
И сила мечты и надежды огонь
пред нами предстали, – и все мы отныне
увидели завтра в нетронутой сини, –
с небесной лазури нам ясно сиял
взлелеянный в наших мечтах идеал,
а все остальное во мраке истлело...
В грядущее вера сердцами владела,
и все ожидало сигнала, толчка,
все знали, что страшная битва близка!
И люди таинственно взоры скрещали,
так братьев друзья без труда понимали.
Великая тайна всеобщей была,
а кто был свидетелем? Полночь и мгла;
как демон неведомый, молот кузнечный
вздымался и ночью в работе извечной;
железо, которое молот ковал,
к утру превращалось в разящий кинжал;
и юноши все, что могли, продавали,
опинцы кроили, оружье искали.
Предвидя застой и торговле конец,
торгует лишь оловом бледный купец!
Подростки, глумясь над турчином в подвале,
шептались и тысячи пуль отливали.
Сушили в селе сухари про запас;
мужик, хитровато прищуривши глаз,
натягивал медленно обод железный
на ствол старой вишни. Работой полезной
он занялся, мудро друзей оглядев…
На пяльцах болгарский оскалился лев.
Из пушек смешных и из ласковых пяльцев,
голов белокурых и трепетных пальцев,
из этих трудов, из болгарских долин
возникнуть был должен герой-исполин.
Так в несколько дней, через мглу лихолетий,
народ сразу вырос на много столетий.
* Тодор Каблешков (1851-1876 г.) – участник национально-освободительной борьбы болгарского народа против османского ига.